Но не это сразило застывшего на месте Илью.

Прямо напротив места кровавого жертвоприношения, чуть в глубине двора, стоял низкий бревенчатый хлев с прорубленным крошечным окошком без стекол — и в него, вопреки невозможности, втиснута была такая же черно-белая, как и в тазу, только большая, живая коровья морда с перекошенным серо-сиреневым ртом, исторгавшим дикий, страстный, полный запредельной муки уже не животный, а, наоборот, совершенно женский вопль. Налитые кровью выкатившиеся глаза матери походили на огромные, мягкие розовые яблоки, невидящие, готовые лопнуть — но не видеть, как терзают ее ребенка; не обращая внимания на то, что в квадрат окошка не пролезала целиком даже ее голова, корова силилась протолкнуться через него всем телом — и заколоть рогами, в землю втоптать проклятого душегуба — которому она так доверяла: ведь именно он каждый день провожал ее с пастухом на пастбище, приносил ведро со вкусной холодной водой, выносил навоз на большой лопате, ободряюще хлопал по теплому боку, и даже сынка ее целовал, наверно, в пахучий пушистый нос… Ровно никто — ни дети, ни взрослые — не обращал на корову внимания: все были поглощены внимательным созерцанием сложного процесса обдирки, обменивались короткими деловыми замечаниями — просто потому, что все было естественно, нормально, как всегда, — но все же не каждый день, поэтому интересно.

Никто? Нет. Один светлый взгляд был устремлен именно в ту сторону. Маленькая девочка с льняными волосами, в которые была туго вплетена ярко-синяя шелковая лента, в нарядном клетчатом платьице и хорошеньких коричневых ботинках совсем не интересовалась сырьем для отбивных, все еще сотрясавшимся в воздухе на фоне красивых оранжевых гроздьев. Она пристально, с пугающим вожделением смотрела туда, где в грубо прорубленном в неструганых бревнах отверстии корова уже не ревела и не выла, а хрипела, роняя на землю хлопья ржавой пены. Анжела туманно улыбалась, будто встречая рассвет, и, казалось, готова была вслух попросить страдалицу: «Ну, что же ты?! Ну, давай, давай еще немножко…». Безграничное, почти физическое наслаждение разливалось по лицу ребенка и стало бы очевидным для каждого, кто озаботился бы взглянуть на нее, оторвав взгляд от основного представления.

Растолкав не успевших еще поредеть зрителей, Илья продрался к сестре и грубо схватил ее за предплечье:

— Ты что тут делаешь?! — гаркнул он, ослепленный ужасом и гневом. — Ты на что тут буркалы выкатила?! Пошла отсюда! Быстро, я сказал!

Девочка спохватилась мгновенно — и юноша увидел обращенное к нему невинное ангельское личико с домиком русых бровок и обиженно припухшими губками:

— Ну, Илья-а… Ну, еще чуть-чу-уть… — заученно нудила она, когда, не слушая — да и пути не видя! — брат рывками выдергивал ее из толпы и широким шагом волок прочь по дороге, не задумываясь над тем, что она не успевает перебирать ногами и то ли бежит вприпрыжку, то ли уж почти волочится по острым гравиевым осколкам.

— Ты… Ты… — повторял он изредка — и сразу замолкал, потому что иных слов для сестры, кроме самых черных, какие когда-либо слышал, у него теперь не было.

В их переулке мать метнулась навстречу:

— Ты что?!! Она ведь малышка!!! Ты с ума сошел — так ее тащить!!! У нее же все коленки!!! Чулочки!!! Туфельки!!!

— Мама-а, он мне ру… рук… ру-уку вы-ыверну-ул!!! — икая от рыданий, девочка бросилась к матери на живот.

Анна подняла на сына негодующий взгляд — но Илья встал перед ней, засунув руки в карманы и страшно играя желваками челюстей; взгляд был темен и тяжел, юноша едва переводил дыхание:

— Я на электричке, — наконец, выдавил он. — Там тебе соседи помогут. А у меня тут еще…

Не договорив, он неуклюже повернулся спиной и размашисто зашагал прочь.

— Какая муха тебя укусила?! — беспомощно крикнула ему вслед мать.

Илья шел, не разбирая дороги, наступая прямо в свежие круглые лужи, то и дело зажмуривая в му́ке глаза, но не останавливаясь; по лицу иногда хлестали мокрые ледяные ветки — он не нагибал головы. И снова трухлявый серый забор, косая занозистая калиточка…

Настасья Марковна, устало всходившая на крыльцо с очередным ведром все тех же тонкокожих белых яблок, без улыбки обернулась к нему.

— Вы были правы, — сухо сглотнув, произнес Илья. — Все так и есть. Я теперь точно знаю.

…Где-то в Ленинграде волновалась мама. Мама, приехавшая в пустые пыльные комнаты, где больше не было ни мужа, ни маленького сына. Мама, остро нуждавшаяся в поддержке старшего, — обиженная, недоумевающая. А он сидел, раздвинув локти и запустив пальцы в волосы, за покрытым штопаной скатертью столом в большом, унылом, разваливающемся доме с чужой женщиной, про которую знал, что видит ее последний раз в жизни. И что никогда не забудет.

Илья молчал, неотрывно уставившись в мятый бок старинного жестяного чайника. В те минуты юноша меньше всего думал о том, как выглядит со стороны, а если б задался этим вопросом или имел возможность увидеть свое отражение, то удивился бы, потому что именно теперь его давнишняя мечта воплотилась в жизнь: абсолютно взрослое, за какой-то час будто огрубевшее лицо, глубокий, умный и скорбный взгляд — даже волосы, разметенные острым ветром и холодной листовой, лежали подобающе героически, как у молодогвардейца на допросе. И именно сейчас ему было на все это наплевать.

— Все так сложно… — наконец, глухо произнес он. — Сколько ума… Сколько изобретательности надо иметь, чтобы задумать такое и — шаг за шагом — выполнить, не ошибиться… Не понимаю. Никогда не пойму.

Настасья Марковна покачала головой:

— Ничего подобного. Не было никаких казуистических планов — как раз наоборот: она делала только то, что требовалось в конкретный момент, ничего больше. А ее умозаключения не шли вперед дальше, чем на две ступени, — как и полагается у шестилетнего ребенка: появился маленький братик — и мама ее разлюбила, значит, нужно, чтобы братик исчез, вот и все. Ну, а насчет крысиного яда мать, наверное, не раз ее предостерегала раньше на даче, небось, сама же еще попросила присмотреть, чтоб, в случае чего, братец его в рот не сунул, — да мало ли… Ты при этом мог и не присутствовать — а малышка мотала себе на ус и мотала… А будет ли кому-то впоследствии больно — какая разница, главное, что мама теперь полюбит свою доченьку «обратно»…

«Как бы не так… — Илья вспомнил недавно пойманный алчный, как на мороженое в парке отдыха, сестренкин взгляд и содрогнулся. — Вот уж тут она точно ошибается…».

— Подождите! — ему вдруг захотелось поймать попадью на какой-нибудь несостыковке, чтобы, может быть, ухватиться, потянуть, размотать все назад, стряхнуть наваждение, вздохнуть легко. — Маленькие дети еще не понимают, что такое смерть! И как можно сделать так, чтобы кого-то «не стало» совсем! Для этого нужно было увидеть, как человек умер, хотя бы на похороны чьи-то сходить, а ее ведь никогда не брали с собой! И ничего не объясняли! Даже когда недавно наша бабушка умерла, сказали, что она уехала в деревню! И Ан… она, в общем… через неделю ее забыла и больше не вспоминала никогда!